Особенно Уивл) дали названия столь многим вещам, что с течением времени им становится трудно дать что-либо вполне четкое название, хотя они все еще рассказывают всем вновь прибывшим какую-то версию той ночи, которая у них была, и того, что они говорили, и что они думали, и что они видели. Между тем, то один, то другой из полицейских часто порхает около двери и, слегка приоткрыв ее во всю длину руки, заглядывает из внешней темноты. Не то чтобы у него были какие-то подозрения, но он вполне мог знать, что они там задумали. Так ночь продолжает свой свинцовый путь, обнаруживая, что суд все еще не спит в необычные часы, все еще лечит и лечится, все еще ведет себя так же, как суд, у которого неожиданно осталось немного денег. Так ночь наконец уходит медленными шагами, и фонарщик, обходя свой обход, словно палач деспотического короля, сбивает маленькие огненные головки, стремившиеся уменьшить тьму. Так наступит день, независимо от того, будет он или нет. И день может заметить, даже своим тусклым лондонским взором, что суд не спал всю ночь. Помимо лиц, сонно упавших на столы, и пяток, лежащих на твердом полу вместо кроватей, кирпичная и известковая физиономия самого двора выглядит изношенной и измученной. И вот соседи, проснувшись и начав узнавать о том, что произошло, прибегают, полуодетые, чтобы задавать вопросы; а двум полицейским и каске (которые внешне гораздо менее впечатляющи, чем суд) хватает, чтобы удержать дверь. — Господи, господа! — говорит, подходя, мистер Снегсби.