Я ощущал это успокаивающе пальцами, спеша обратно в школу. Но чем больше я думал обо всем этом, тем быстрее я шел, пока наконец не перешел почти на рысь, как будто в любую минуту я почти ожидал, что меня будут забрасывать камнями со всех сторон. Хотя на обед я потратил всего около сорока минут, когда я вернулся, оба Йошото были за своими столами и на работе. Они не подняли глаз и не подали никаких признаков того, что услышали, как я вошел. Вспотевший и запыхавшийся, я подошел и сел за стол. Следующие пятнадцать или двадцать минут я сидел неподвижно, прокручивая в голове всевозможные новые маленькие анекдоты о Пикассо, на случай, если господин Йошото внезапно встанет и подойдет, чтобы разоблачить меня. И вдруг он встал и подошел. Я встал, чтобы встретить его — если необходимо, в лоб — с новой маленькой историей о Пикассо, но, к моему ужасу, к тому времени, когда он добрался до меня, я уже не имел сюжета. Я выбрал момент, чтобы выразить свое восхищение картиной гуся в полете, висящей над мадам. Ёшото. Я довольно долго хвалил его. Я сказал, что знаю в Париже человека — очень богатого паралитика, как я сказал, — который заплатил бы господину Ёшото любую цену за картину. Я сказал, что могу немедленно связаться с ним, если господин Ёшото заинтересуется. К счастью, однако, М. Ёшото сказал, что фотография принадлежала его двоюродному брату, который был в гостях у родственников в Японии. Затем, прежде чем я успел выразить свое сожаление, он спросил меня, обращаясь ко мне как к господину Домье-Смиту, не соглашусь ли я исправить несколько уроков. Он подошел к своему столу и вернулся с тремя огромными пухлыми конвертами и положил их на мой стол.