Глаза были неопределенного цвета, от устрично-серого до кремово-опалово-белого, покрытые каким-то слизистым налетом и, по-видимому, не очень приспособленные для зрения. У Терьера сложилось впечатление, что его даже не воспринимают. Но только не нос. В то время как мутные глаза ребенка щурились в пустоту, нос как бы устремлялся на конкретную цель, и у Терьера возникло очень странное чувство, что он сам, его особа, отец Терьер, был этой целью. Крошечные крылышки плоти вокруг двух крошечных отверстий на лице ребенка раздулись, как бутон, распускающийся. Вернее, как чашечки того маленького мясоедного растения, которое хранилось в царских ботанических садах. И, как растение, они, казалось, создавали жуткое всасывание. Терьеру показалось, что ребенок видит его ноздрями, как будто он пристально смотрит на него, разглядывает его, пронзительнее, чем могут сделать глаза, как будто он носом пожирает что-то целое, что-то из его, от Терьера, и что он не мог этого утаить или скрыть,... Ребенок без запаха бессовестно нюхал на него, вот и все! Это устанавливало его запах! И вдруг он почувствовал, как будто от него воняло потом и уксусом, заварным кремом и грязным бельем. Он чувствовал себя голым и уродливым, как будто кто-то уставился на него, не раскрывая ничего о себе. Ребенок, казалось, вдыхал запах прямо сквозь кожу во внутренности. Самые нежные его чувства, самые грязные мысли его были обнажены перед этим жадным носиком, который был даже не настоящим носом, а всего лишь вздернутым носом, крошечным продырявленным органом, вечно морщившимся, пыхтящим и дрожащим. Терьер вздрогнул.