Возмущенный любовник размахивал обнаженным мечом; его гипюровая оборка рывками поднималась вслед за движениями его груди, и он ходил справа налево широкими шагами, лязгая о доски золочеными серебряными шпорами своих мягких сапог, расширявшихся у щиколоток. Он, подумала она, должен обладать неиссякаемой любовью, раз с таким излиянием изливает ее на толпу. Все ее мелкие придирки меркли перед поэзией той части, которая ее поглотила; и, влекомая к этому человеку иллюзией характера, она пыталась вообразить себе его жизнь, ту жизнь звучную, необыкновенную, прекрасную, которая могла бы быть ее, если бы судьба пожелала. Они бы знали друг друга, любили друг друга. С ним через все королевства Европы она проехала бы из столицы в столицу, разделяя его усталость и его гордость, собирая брошенные ему цветы, сама вышивая его костюмы. Тогда каждый вечер, сидя в задней части ложи, за золотой решеткой, она жадно впивала бы экспансии этой души, которая пела бы для нее одной; со сцены, даже когда он играл, он смотрел бы на нее. Но ее охватила безумная мысль, что он смотрит на нее; это было точно. Ей хотелось броситься к нему в объятия, укрыться в его силе, как в воплощении самой любви, и сказать ему, закричать: «Возьми меня! возьми меня с собой! отпусти нас! Твой, твой! весь мой пыл и все мои мечты!»