Он усвоил, что как нет состояния, при котором человек мог бы быть счастливым и вполне свободным, так нет и состояния, при котором он мог бы быть несчастным и лишенным свободы. Он узнал, что страдание и свобода имеют свои пределы и что эти пределы очень близки друг к другу; что человек в клумбе из роз с одним смятым лепестком страдал так же сильно, как и он теперь, спящий на голой сырой земле, одна сторона которого остывает, а другая согревается; и что, когда он надел тесные танцевальные туфли, он страдал так же, как и теперь, когда ходил босыми ногами, покрытыми язвами, — обувь его давно уже развалилась. Он обнаружил, что, когда он женился на своей жене — по своей доброй воле, как ему казалось, — он был не более свободен, чем теперь, когда его запирали на ночь в конюшню. Из всего того, что он сам впоследствии называл своими страданиями, но чего в то время он почти не ощущал, самым худшим было состояние его босых, ободранных и покрытых струпьями ног. (Конина была аппетитна и сытна, селитровый вкус пороха, который использовали вместо соли, был даже приятен; сильного холода не было, днём всегда было тепло гулять, а ночью были костры; вши, которые пожирали он согрел свое тело.) Единственное, что поначалу было трудно вынести, — это его ноги.