Еще ближе к нам стояла мертвая извозчичья лошадь, стоявшая на коленях между оглоблями. Старый водитель висел над брызговиком, как какое-то гротескное пугало, нелепо свесив руки перед собой. Через окно мы смутно различили, что внутри сидит молодой человек. Дверь распахнулась, и его рука схватилась за ручку, как будто он попытался выпрыгнуть в последний момент. На среднем расстоянии лежали поля для гольфа, усеянные, как и утром, темными фигурами игроков, неподвижно лежавшими на траве поля или среди вереска, окружавшего его. На одном грине было растянуто восемь тел, а четверка с кедди держалась за игру до последнего. Ни одна птица не летала под голубым небесным сводом, ни один человек или животное не двигалось по обширной сельской местности, лежащей перед нами. Вечернее солнце освещало его своим мирным сиянием, но над ним висела тишина и тишина всеобщей смерти — смерти, к которой нам так скоро предстояло присоединиться. В настоящий момент этот хрупкий лист стекла, удерживая в себе лишний кислород, противодействующий отравленному эфиру, оградил нас от судьбы всего нашего рода. На несколько коротких часов знания и предусмотрительность одного человека смогли сохранить наш маленький оазис жизни в бескрайней пустыне смерти и спасти нас от участия в общей катастрофе. Тогда бы кончился газ, и мы, задыхаясь, лежали бы на этом вишневом будуарном ковре, и судьба рода человеческого и всей земной жизни была бы решена. Долгое время, в настроении, слишком торжественном для разговоров, мы смотрели на трагический мир.