За это заставило Септимуса вскрикнуть о человеческой жестокости — о том, как они рвут друг друга на куски. Павших, говорил он, рвут на куски. «Холмс на нас», — говорил он и придумывал истории о Холмсе; Холмс ест кашу; Холмс читал Шекспира — заставляя себя рычать от смеха или ярости, потому что доктор Холмс, казалось, олицетворял для него что-то ужасное. «Человеческая природа», — называл он его. Потом были видения. Он утонул, как он говорил, и лежал на скале, а над ним кричали чайки. Он смотрел через край дивана на море. Или он слышал музыку. На самом деле это была всего лишь шарманка или какой-то мужчина, плачащий на улице. Но «Прекрасно!» он плакал, и слезы текли по его щекам, и это было для нее самым ужасным зрелищем: видеть плачущего такого человека, как Септимий, который сражался, который был храбрым. И он лежал и прислушивался, пока вдруг не закричал, что падает вниз, в пламя! На самом деле она искала пламя, оно было таким ярким. Но ничего не было. Они были одни в комнате. Это был сон, говорила она ему и успокаивала его наконец, но иногда ей тоже было страшно. Она вздохнула, сидя за шитьем.