После разговора с Алексеем Александровичем Вронский вышел на ступеньки дома Карениных и остановился, с трудом припоминая, где он находится и куда ему следует идти или ехать. Он чувствовал себя опозоренным, униженным, виноватым и лишенным всякой возможности смыть свое унижение. Он почувствовал себя выброшенным с проторенной дороги, по которой так гордо и легко шел до сих пор. Все привычки и правила его жизни, казавшиеся такими твердыми, оказались вдруг ложными и неприменимыми. Преданный муж, представлявший до этого времени жалким существом, случайным и несколько смехотворным препятствием на пути к его счастью, вдруг был вызван ею самой, возведен на внушающую трепет вершину, и на той вершине, на которой показал себя муж, , не злобный, не лживый, не смешной, а добрый, прямой и большой. Вронский не мог не почувствовать этого, и роли вдруг поменялись местами. Вронский чувствовал свое возвышение и свое унижение, свою правду и свою ложь. Он чувствовал, что муж был великодушен даже в его горе, тогда как он был низок и мелочен в своем обмане. Но это чувство собственного унижения перед человеком, которого он несправедливо презирал, составляло лишь малую часть его несчастья. Ему стало невыразимо плохо теперь, потому что страсть его к Анне, которая, казалось ему, в последнее время охладела, теперь, когда он знал, что потерял ее навсегда, была сильнее, чем когда-либо. Он видел ее всю в ее болезни, узнал всю ее душу, и ему казалось, что он никогда еще не любил ее.