Более того, он не знал, что сказать, как смотреть, как двигаться. Говорить о посторонних вещах казалось ему шокирующим, невозможным, говорить о смерти и удручающих предметах — тоже невозможно. Молчать тоже невозможно. «Боюсь, если я посмотрю на него, он подумает, что я изучаю его; если я не посмотрю на него, он подумает, что я думаю о других вещах. Если я пойду на цыпочках, он рассердится; твердо идти, мне стыдно. Кити, очевидно, не думала о себе, и ей некогда было думать о себе: она думала о нем, потому что что-то знала, и все шло хорошо. Она рассказывала ему даже о себе и о своей свадьбе, и улыбалась, и сочувствовала ему, и гладила его, и рассказывала о случаях выздоровления, и все шло хорошо; тогда она должна знать. Доказательством того, что поведение ее и Агафьи Михайловны не было инстинктивным, животным, иррациональным, было то, что, кроме физического лечения, облегчения страданий, и Агафья Михайловна, и Кити требовали для умирающего еще чего-то более важного, чем физическое лечение, и чего-то которые не имели ничего общего с физическими условиями. Агафья Михайловна, говоря о только что умершем человеке, сказала: «Ну, слава богу, он причастился и получил отпущение грехов; Дай Бог каждому из нас такой смерти.