Вещи – просто вещи – казались ему очень важными – и он так возмущался, когда его вытаскивали на улицу, как это было раньше, перед всеми остальными мальчиками и девочками, многие из которых имели все то, чего он так жаждал, и когда он был бы рад оказаться где угодно в мире, а не там — на улице! Та миссионерская жизнь, которая для его матери была такой чудесной, но для него такой тоскливой! Но было ли это неправильно с его стороны? Было ли это? Будет ли Господь возмущаться этим сейчас? И, может быть, она была права в своих мыслях о нем. Несомненно, ему было бы лучше, если бы он последовал ее совету. Но как странно было, что родной матери, да еще и теперь, в эти последние часы, когда он больше всего жаждал сочувствия - но больше, чем сочувствия, истинного и глубокого понимания - даже теперь - и настолько, насколько она любила и сочувствовала и старалась изо всех сил помочь ему своим суровым и самоотверженным образом, — но он не мог теперь повернуться к ней и рассказать ей, своей родной матери, как все это произошло. Между ними как будто стояла непреодолимая стена или непроницаемый барьер, построенный непониманием — ведь это было именно так. Ей никогда не понять его тягу к покою и роскоши, к красоте, к любви — его особого рода любви, которая сочеталась с показухой, удовольствиями, богатством, положением, его страстными и неизменными стремлениями и желаниями. Она не могла понять этих вещей. Она будет смотреть на все это как на грех – зло, эгоизм.