Дарья Александровна, в фраке, с своими теперь редкими, когда-то пышными и красивыми волосами, заколотыми шпильками на затылке, с впалым, худым лицом и большими, испуганными глазами, выдавшимися из-за худобы ее лицом, стояла среди груды всяких вещей, разбросанных по всей комнате, перед открытым бюро, из которого она что-то брала. Услышав шаги мужа, она остановилась, глядя на дверь и старательно стараясь придать своему лицу строгое и презрительное выражение. Она чувствовала, что боится его и предстоящего интервью. Она как раз пыталась сделать то, что пыталась сделать уже десять раз за эти три дня — разобраться с вещами детей и своими, чтобы отвезти их к матери, — и снова не смогла заставить себя сделать это. ; но теперь опять, как и прежде, она все время говорила себе: «что так продолжаться не может, что она должна сделать какой-нибудь шаг», чтобы наказать его, опозорить, отомстить ему хотя бы за какую-нибудь малую часть страдания, которые он причинил ей. Она все еще продолжала говорить себе, что должна оставить его, но сознавала, что это невозможно; это было невозможно, потому что она не могла отвыкнуть считать его своим мужем и любить его. Кроме того, она поняла, что если даже здесь, в своем доме, она едва ли сможет как следует присмотреть за своими пятью детьми, то им будет еще хуже там, где она едет со всеми ними.