Он видел, что убедить брата и Катавасова невозможно, и еще меньше видел для себя возможности согласиться с ними. Они защищали ту самую гордыню интеллекта, которая чуть не погубила его. Он не мог допустить, чтобы несколько десятков человек, в том числе его брат, имели право на основании того, что им говорили несколько сотен бойких добровольцев, спешивших в столицу, говорить, что они и газеты выражают волю и чувство народа, и чувство, которое выражалось в мести и убийстве. Он не мог этого признать, потому что не видел выражения таких чувств в людях, среди которых жил, и не находил их в себе (и не мог не считать себя одним из лиц, составляющих русский народ), и самое всего потому, что он, как и народ, не знал и не мог знать, что служит общему благу, хотя и знал вне всякого сомнения, что это общее благо может быть достигнуто лишь строгим соблюдением того закона добра и зла, который было открыто каждому человеку, и поэтому он не мог желать войны или защищать войну ради каких-либо общих целей. Он сказал так же, как Михайлыч и народ, выразивший свое чувство в традиционных приглашениях варяг: «Будьте князьями и владычествуйте нами. С радостью обещаем полное подчинение