Это ее молчание вызвало новый прилив желчи в том горьком настроении, в котором Лидгейт говорил себе, что никто в него не верит - даже Фарбратер не выступил вперед. Он начал расспрашивать ее с намерением, чтобы их разговор разогнал холодный туман, собравшийся между ними, но почувствовал, что его решимость сдерживается отчаянной обидой. Даже на эту беду, как и на все остальные, она, казалось, смотрела так, будто она касалась только ее. Он всегда был для нее существом обособленным и делал то, против чего она возражала. Он в гневном порыве вскочил со стула и, засунув руки в карманы, прошелся взад и вперед по комнате. Все это время существовало скрытое осознание того, что ему следует совладать со своим гневом, рассказать ей все и убедить ее в фактах. Ибо он почти усвоил урок, что он должен подчиниться ее природе и что, поскольку ей не хватает сочувствия, он должен дать больше. Вскоре он вернулся к своему намерению открыться: нельзя упускать повод.