Джордж Элиот

Мнения относительно мудрости, с которой он сделал этот подарок, могут разделиться: некоторые могут подумать, что от такого человека, как Лидгейт, следовало ожидать такого изящного внимания и что вина за любые неприятные последствия лежала в стесненной ограниченности провинциальной жизни того времени. , который не предлагал никаких удобств профессионалам, чье состояние не соответствовало их вкусам; а также в нелепой привередливости Лидгейта, когда он просил денег у друзей.

Однако в то прекрасное утро, когда он пошел отдать окончательный заказ на изделия, это казалось ему неважным вопросом: при наличии других драгоценностей, чрезвычайно дорогих и в качестве дополнения к заказам, сумма которых не была точно указана. По расчетам, тридцать фунтов за украшения, столь изысканно подходящие к шее и рукам Розамонды, вряд ли могли показаться чрезмерными, если не было наличных денег, которые можно было бы превысить. Но во время этого кризиса воображение Лидгейта не могло не думать о возможности позволить аметистам снова занять свое место среди запасов мистера Довера, хотя он и уклонялся от мысли предложить это Розамонде. Побудив его распознать последствия, которые он никогда не имел привычки прослеживать, он готовился действовать в соответствии с этим распознаванием с некоторой строгостью (но далеко не со всей), с которой он применил бы при проведении эксперимента.

Он готовился к этой строгости, пока ехал из Брассинга и размышлял о том, что ему следует сделать Розамонде.

Был вечер, когда он вернулся домой. Он был очень несчастен, этот сильный человек двадцати девяти лет, обладающий многими дарованиями. Он не говорил про себя с гневом, что совершил глубокую ошибку; но ошибка действовала в нем, как признанная хроническая болезнь, смешивая свою тревожную назойливость с каждой перспективой и ослабляя каждую мысль. Проходя по коридору в гостиную, он услышал фортепиано и пение. Конечно, Ладислав был там. Прошло несколько недель с тех пор, как Уилл расстался с Доротеей, но он все еще находился на своем старом посту в Миддлмарче. Лидгейт в целом не возражал против приезда Ладислава, но сейчас его раздражало то, что он не может найти свой очаг свободным. Когда он открыл дверь, оба певца направились к основной ноте, подняв глаза и действительно глядя на него, но не воспринимая его появление как помеху. Человеку, раздраженному своей упряжью, каким был бедняга Лидгейт, не успокаивает вид двух человек, кричащих на него, поскольку он приходит с ощущением, что этот мучительный день еще таит в себе боль. Его лицо, уже более бледное, чем обычно, нахмурилось, когда он прошел через комнату и бросился в кресло.

Певцы, чувствуя себя оправданными тем, что им осталось петь только три такта, теперь обернулись.

— Как твои дела, Лидгейт? — сказал Уилл, подходя вперед, чтобы пожать друг другу руки.

Лидгейт взял его за руку, но не счел нужным говорить.

— Ты обедал, Терций? Я ожидала тебя гораздо раньше, — сказала Розамонда, уже заметившая, что ее муж находится в «ужасном настроении». Говоря это, она села на свое обычное место.

— Я пообедал. Мне, пожалуйста, чаю, — коротко сказал Лидгейт, все еще хмурясь и пристально глядя на свои вытянутые перед собой ноги.

Уилл был слишком быстр, чтобы нуждаться в большем. — Я пойду, — сказал он, протягивая шляпу.

«Чай скоро», — сказала Розамонда; «молись, не уходи».

«Да, Лидгейту скучно», — сказал Уилл, который лучше понимал Лидгейта, чем Розамонда, и не был оскорблен его манерами, легко воображая внешние причины раздражения.

«Тебе тем более необходимо остаться», — игриво и с легким акцентом сказала Розамонда; «Он не будет говорить со мной весь вечер».

— Да, Розамонда, я это сделаю, — сказал Лидгейт своим сильным баритоном. - У меня есть к вам серьезное дело.

Никакое начало бизнеса не могло быть менее похожим на то, что задумал Лидгейт; но ее равнодушное поведение было слишком провоцирующим.

"Вот! Видите ли," сказал Уилл. — Я иду на совещание по поводу механического института. До свидания. и он быстро вышел из комнаты.

Розамонда не взглянула на мужа, но вскоре поднялась и заняла свое место перед чайным подносом.

Она думала, что никогда еще не видела его таким неприятным. Лидгейт перевел на нее свои темные глаза и наблюдал, как она деликатно держит чайный сервиз своими тонкими пальцами, и смотрел на предметы, находящиеся прямо перед ней, не выражая ни малейшего беспокойства на лице, но все же с невыразимым протестом в воздухе против всего люди с неприятными манерами. На мгновение он потерял ощущение своей раны из-за внезапной мысли об этой новой форме женской бесстрастия, обнаруживающейся в сильфидообразном облике, который он когда-то истолковал как признак готовой разумной чувствительности. Его мысли вернулись к Лоре, пока он смотрел на Розамонду, и сказал про себя: «Убьет ли ОНА меня, потому что я утомил ее?» а затем: «Так поступают все женщины». Но эта способность к обобщению, которая дает мужчинам столь большое превосходство в ошибках над бессловесными животными, была немедленно подорвана воспоминанием Лидгейта о поразительных впечатлениях от поведения другой женщины - от взглядов и тона Доротеи по поводу ее мужа, когда Лидгейт начал посещать его - от ее страстного призыва научить тому, что лучше всего утешит этого человека, ради которого, казалось, она должна подавить в себе все порывы, кроме стремления к верности и состраданию. Эти ожившие впечатления быстро и мечтательно сменяли друг друга в сознании Лидгейта, пока заваривался чай. В последний момент задумчивости он закрыл глаза, услышав слова Доротеи: «Посоветуйте мне, подумайте, что я могу сделать, он всю свою жизнь трудился и смотрел вперед.

Он ни о чем больше не думает — и я ни о чем больше не думаю. "

Этот голос глубокой женственности остался в нем, как остались в нем воспламеняющие представления о мертвом и скипетрированном гении (разве не существует гения благородных чувств, который также господствует над человеческими духами и их умозаключениями?); звуки были музыкой, от которой он выпадал - он действительно на мгновение задремал, когда Розамонда сказала в своей серебристо-нейтральной манере: "Вот твой чай, Терций", поставив его на маленький столик рядом с ним, и затем вернулась на свое место, не глядя на него. Лидгейт слишком поторопился приписать ей бесчувственность; по-своему, она была достаточно чувствительна и производила неизгладимые впечатления. Теперь ее впечатление было чувством обиды и отвращения. Но Розамонда не хмурилась и никогда не повышала голоса: она была совершенно уверена, что никто не сможет справедливо придраться к ней.