Он сильно нагнулся и шел медленно, озабоченно, из-за чего шумные улицы Лондона не были для него безопасным местом отдыха. Он был грязно и бедно одет, в поношенном пальто, когда-то синем, доходившем до щиколоток и застегнутом до подбородка, где оно терялось в бледном призраке бархатного воротника. Кусок красной материи, которой при жизни был обтянут этот призрак, теперь обнажился и торчал на затылке старика, в путанице седых волос, ржавого приклада и пряжек, которые почти проткнули его снять шляпу. Это была засаленная шляпа и без ворса; нависший над его глазами, потрескавшийся и смятый по краям, а из-под него свисал клочок карманного платка. Брюки у него были такие длинные и свободные, а туфли такие неуклюжие и большие, что он шаркал, как слон; хотя сколько в этом было походки, а сколько волочащейся за тканью и кожей, никто не мог бы сказать. Под мышкой он нес ветхий и потертый футляр, в котором лежал какой-то духовой инструмент; в той же руке он держал нюхательный табак на пенни в маленьком пакетике бело-коричневой бумаги, которым он медленно утешал свой бедный синий старый нос удлиненной щепоткой, пока Артур Кленнэм смотрел на него.