Дни тянулись монотонно. Вскоре единственное, что напоминало ей Лондон, — это появление в понедельник воскресных газет. Она взяла их и провела целый день, читая их. Тогда она была немного беспокойной. Она шла по валам и смотрела на острова, усеивающие залив. Серое небо вызывало у нее тошноту по серому небу Англии. Но к утру вторника она снова погрузилась в спокойствие провинциальной жизни. Она много читала романы, английские и французские, купленные в местном книжном магазине, и своего любимого Верлена. В его стихах была нежная меланхолия, которая, казалось, соответствовала серому бретонскому городу, печальным старым каменным домам и тишине этих крутых и извилистых улиц. Мирные привычки двух старух, рутина их скромного существования и тихие сплетни возбудили в ней сострадание. С ними ничего не случалось в течение многих лет, теперь с ними ничего не случится, пока они не умрут, и тогда как мало значила бы их жизнь. Странно было то, что они были довольны. Они не знали ни злобы, ни зависти. Они добились той отстраненности от общих мужских уз, которую чувствовала в себе Джулия, стоя у рампы, кланяясь под аплодисменты восторженной публики. Иногда она думала, что отстраненность — ее самое ценное сокровище. В ней это было рождено гордостью; в них смирение. В обоих случаях это принесло одно драгоценное — свободу духа; но с ними было безопаснее.