-- Нет, нет, Лизавета Прокофьевна, не обращайте на меня внимания. У меня не будет приступа. я уйду прямо сейчас; но я знаю, что я огорчен. Видите ли, я двадцать четыре года был инвалидом — первые двадцать четыре года моей жизни, — так что считайте все, что я делаю и говорю, словами и действиями больного. Я сейчас уйду, правда, не бойся. Я не краснею, потому что не думаю, что мне нужно краснеть по этому поводу, не так ли? Но я вижу, что я неуместен в обществе — без меня обществу лучше. Это не тщеславие, уверяю вас. Я думал об этом все эти последние три дня и решил, что должен откровенно обнажиться перед вами при первом же удобном случае. Есть некоторые вещи, некоторые великие идеи, к которым я даже не должен приближаться, как только что напомнил мне князь С., иначе я вас всех рассмешу. У меня нет чувства меры, я знаю; мои слова и жесты не выражают моих мыслей — они есть унижение и унижение мыслей, а потому я не имею права — и я слишком чувствителен. Тем не менее я верю, что в этом доме меня любят и уважают гораздо больше, чем я того заслуживаю. Но я не могу не знать, что после двадцати четырех лет болезни должен остаться какой-то след, чтобы люди не могли иногда удержаться от смеха надо мной; ты так не думаешь?