He felt that he could not endure the weight of universal contempt and exasperation , which he had distinctly seen in the face of the clerk and of Korney , and of everyone , without exception , whom he had met during those two days . He felt that he could not turn aside from himself the hatred of men , because that hatred did not come from his being bad ( in that case he could have tried to be better ) , but from his being shamefully and repulsively unhappy . He knew that for this , for the very fact that his heart was torn with grief , they would be merciless to him . He felt that men would crush him as dogs strangle a torn dog yelping with pain . He knew that his sole means of security against people was to hide his wounds from them , and instinctively he tried to do this for two days , but now he felt incapable of keeping up the unequal struggle .
Он чувствовал, что не может вынести тяжести всеобщего презрения и досады, которую он отчетливо видел в лице приказчика и Корнея и всех без исключения, с кем он встречался в эти два дня. Он чувствовал, что не может отвратить от себя ненависти к людям, потому что ненависть эта происходила не от того, что он плох (в этом случае он мог бы стараться быть лучше), а от того, что он был постыдно и отвратительно несчастен. Он знал, что за это, за самое то, что сердце его разрывалось горем, к нему будут беспощадны. Он чувствовал, что люди раздавят его, как собаки душат истерзанную, визжащую от боли собаку. Он знал, что единственное средство его защиты от людей — это скрыть от них свои раны, и инстинктивно пытался сделать это в течение двух дней, но теперь чувствовал себя неспособным продолжать неравную борьбу.