У меня смешанная кровь: я и колонизатор, и жертва колонизации,
Отчасти — темный голубь, отчасти — белая ворона.
Медин — метис: он франкоалжирец,
Двойная идентичность:
в человеческом сообществе я шизофреник.
Старые враги соседствуют в моем генетическом коде,
А я воплощаю общую историю.
К несчастью, боль имеет обратную силу,
Когда французская часть меня говорит в микрофон жизни.
Вы думаете, что наши уши были под арестом?
И что наши глаза смотрели на историю глазами Оссареса1?
Вы думаете, что умирали исключительно мавританцы,
И что только судьба арабов заслуживает упоминания?
Мы не хотели отделения, кризиса,
Не хотели, чтобы выбор стоял
исключительно между гробом и чемоданом,
Как не хотели и Французского Алжира
Ни Франции, которая топит аборигенов в Сене.
Однако я помню и ФНО2, который, сея панику и ненависть,
Выступал за справедливость манихейскими методами,
И отрезал носы тем, кто отказывался лезть в траншеи.
На тебя косо смотрели,
потому что нейтральность превращала тебя во врага.
Французы не были все как один марионетками,
Хладнокровными убийцами, реваншистами Индокитая.
Мы желали для алжирцев
того же, чего хотели десятью годами ранее
Для самих себя: свободы и уважения человеческого достоинства.
Мы не были все без исключения Жанами Муленами3,
но не были и пофигистами,
Не были ни сторонниками Жана-Поля Сартра4,
ни теми, кто требовал идти до конца,
Иногда коммунистами,
«носильщиками чемоданов»5, которых считали предателями,
Иногда просто сочувствующими движению за независимость.
Я отказываюсь,
чтобы меня ассоциировали с генералами-дегенратами6.
Мои родители не несут ответственности за причиненное зло.
Трудно переварить то, что История хочет вытошнить,
То, что раздражает обе стороны Средиземного моря.